Петькина Победа: по мотивам реальной семейной истории ко Дню Победы

Петька, понятно, ничего такого не планировал. Он планировал выпросить у отца лучшего коня в колхозном табуне, со временем обзавестись собственной пасекой, планировал подшучивать над девчатами с фермы, а после, ту, которая приглянется, позвать в жены.

А реальная жизнь, ворвавшаяся в его планы строгим скупым объявлением по громкоговорителю, все решила иначе. Началась война. Ее первые минуты запомнились Петьке искаженным страхом лицом матери, притихшим шелестом девичьих шепотков и теплой ладошкой младшего братка Кольки, ткнувшейся в Петькину широкую грубую ладонь.

Оставаться в стороне шестнадцатилетний Петька, конечно, тоже не планировал. И у военкомата оказался в числе первых добровольцев, приписав себе лишние годы, чтобы взяли. Мать не отговаривала: «Не бывало такого, чтобы наш Петро драку пропустил, как же!» А потом тихо плакала, пока отец доставал из сундука свой вышитый кисет. Не напутствовал, не благословлял. Знал, что Петька и так не подведет – жесткий и решительный характер молодого семиреченского казака не позволит.

Курский вокзал, 1942 г. Фото: pastvu.com

О море Петька мечтал с детства: думал, представлял себе, как увидит сразу столько воды в первый раз. Представлял, какая она, морская вода – красивая, чистая, прозрачная до самого дна. Но того, что увидит море впервые на войне, Петро, конечно не планировал. Он ту воду и разглядеть-то не успел: помнит только, что была она мутной и серой, холодной и раненой снарядами. А потом один из снарядов обжег ногу, и больше Петька не помнил уже ничего.

Врач в госпитале говорил, что ему повезло: «Тебе ногу ножовкой на обозе отпиливали, если бы не отняли – не выжил бы!». Петька думал, что везением это, конечно, трудно назвать. Потому что оказаться в восемнадцать лет инвалидом без ноги парень тоже не планировал.

Он думал об этом, стоя на Курском вокзале, скручивая козью ножку из табака в отцовском кисете, и едкая тоска подсказывала, что жизнь, кажется, со всеми его грандиозными планами стоило бы закончить вот тут, на рельсах, дрожащих от убегающих на восток поездов с эвакуированными. Ну кому он теперь такой нужен-то? Не жених, не воин, не работник в колхозе. Инвалид. Он вспоминал дядьку Сеньку, соседа, который еще с Гражданской, покалеченный, на костылях, перебивался в колхозе мелкими заработками, и отец брал его с собой на пасеку, потому что жалел. Жалел. Петро не хотел, чтобы его жалели.

А мимо пробегали вагоны, под ними дрожали рельсы, и Петро думал, что, может, здесь и есть конец его пути.

Сутулая худая девчонка с двухлетней дочкой на руках, стоявшая тут же, на вокзале, кажется, думала о том же.

— Куда едешь? – заговорил с ней Петька, и девчонка рассказала ему, что ехать ей некуда. Дом их в Ленинграде разбомбили, мать с отцом погибли, а на молодого мужа похоронка пришла еще до блокады.

— Со мной поедешь? – неожиданно сам для себя предложил Петро. – В Казахстан. Дом у меня там, в деревне. В горах высоко. Сады у нас, пасека, луга, знаешь, какие? Красота! Ключи бьют, а вода в них чистая-чистая…

Девчонка смотрела на него со страхом и недоверием, но, когда ребенок протянул ручки и схватился за Петькин кисет, согласилась. Тоже неожиданно. Для самой себя.

Дома Петьку встретили, понятно, слезами. Он думал, что отец бранить будет, что так рано отвоевался, что домой вернулся калекой, но Игнат Алексеевич посмотрел на сына и вдруг прижал к себе с такой силой, что Петька расплакался.

А потом достал из шкафа, аккуратно завернутый в белый платочек, Орден Красной Звезды: награду, которая опередила Петро, пока он отлеживался в госпиталях, и которая свидетельствовала о том, что восемнадцатилетний сын его, Петр Игнатьевич – настоящий герой войны.

Притихшую скромно в углу Люсю заметили не сразу: только младший брат Колька все ходил вокруг нее, разглядывая и Люсю саму, и дочку ее Наденьку, а потом стащил у матери со стола ватрушку и протянул ребенку.

— Семья у нас большая, восемь ребятишек, - рассказывала мать, устраивая девушку на ночлег, — десять детей у меня было, старших, Ивана и Марью, похоронили еще до войны – от голода померли. Работы много, но так ты ж городская, тяжело тебе у нас придется-то. Чему-то обучена?

Люся рассказала этой круглолицей и уютной как мамины объятья женщине с настоящим деревенским именем Паранья, что в Ленинграде училась она в училище на художницу, по специальности «Роспись по посуде», а Паранья качала головой и, наверное, думала, что такое умение здесь, в высокогорной казахстанской деревне вряд  ли пригодится.

Поженились Петро с Люсей только через время, когда закончилась война. Поженились бы, может, раньше, если бы семиреченский казак Петро набрался смелости предложить. Все думал: «Да зачем я ей? Калека, с одной ногой, ни к чему в жизни не приспособленный. Может, найдет себе кого получше?».

Но Люся ни на кого больше и не смотрела: только бросала острожные взгляды из-под челки, пока Петро заботливо седлал для нее отцовскую лошадь, пока налаживал ткацкий станок, пока зашкуривал новое, вырезанное специально для люськиных тонких пальчиков веретено, пока выкладывал во дворе новую печь, в которой Люська могла обжигать свои расписные глиняные горшки.

В детстве я часто бывала в доме у деда Пети и тети Люси (бабушкой ее язык не поворачивался называть – маленькая, худенькая, совсем, кажется, молоденькая): к ним каждое лето привозил меня в гости мой дед, тот самый младшенький Колька. Дедушка с гордостью показывал мне простирающиеся на гектары сады и поля своего старшего брата, его пасеки, а тетя Люся дарила пригоршню ярко раскрашенных глиняных свистулек.

Фото из архива автора

Дед Петро смеясь, рассказывал, что поначалу деревенский народ над Люсей посмеивался: нет бы ткать простые пестрые половики – что-то чудит, какие-то узоры замысловатые придумывает; нет бы печь обычный деревенский хлеб – что-то изобретает, какие-то цветы причудливые лепит, так, что не простой каравай получается, а настоящее хлебное чудо. Посмеивались, а потом стали водить гостей к Петру в дом, Люськиными работами хвалиться.

С Наденькой, дочерью тети Люси я познакомилась, когда она была уже совсем взрослой, когда были уже взрослыми дядями и тетями еще четверо совместных Люси с Петром детей: два сына и две дочери.

Родители автора с дедом Петром. Фото из семейного архива 

Ушел дед Петро в зимний студеный рождественский день: ушел тихо, прожив очень долгую жизнь настоящего человека – крестьянина, бойца, хорошего мужа и отца. Запомнился мне он человеком, настолько твердо стоящем на земле на своих – одной здоровой и одной деревянной – ногах, что рядом с ним затапливало чувство абсолютной безопасности и понимания, что все будет хорошо. Мне кажется, даже мой дед рядом со страшим братом чувствовал себя точно так же. Наверное, то же самое чувствовала и Люся, когда в промозглый день на Курском вокзале доверила судьбу свою и своей маленькой дочери этому большому, строгому человеку.